В многонациональном смешении старых и новых лондонских классов Франклин быстро снискал расположение среди интеллектуалов и людей литературного круга. Но несмотря на свою репутацию карьериста, он не проявил большой склонности к поискам расположения аристократии тори, и эти чувства были взаимны. Ему нравилось находиться среди людей, обладающих живым умом и простыми добродетелями, он питал врожденное отвращение к могущественным учреждениям и праздной элите. Один из первых визитов Франклин нанес в типографию, где когда-то работал. Там он купил ведерко пива и поднял тост за «успех печатного дела».

Страхан и Коллинсон стали центром нового сообщества друзей, которое продублировало старую Хунту Франклина, но с бóльшим изяществом и оригинальностью. Он состоял в переписке со Страханом, печатником и совладельцем лондонской Chronicle, начиная с 1743 года, когда тот рекомендовал своего подмастерья Дэвида Холла, которого Франклин взял на работу, а позже сделал своим партнером. Они обменялись более чем шестьюдесятью письмами перед тем, как встретиться, а когда это наконец-то произошло, Страхан был поражен невероятной личностью Франклина. «Я никогда не видел человека, который был во всех отношениях так идеально приятен мне, — писал он Деборе Франклин. — Некоторые милы с одной стороны, другие — с другой, он мил со всех».

Коллинсон, торговец, с которым он переписывался об электричестве, представил Франклина Королевскому обществу, за год до того заочно избравшему его своим первым американским членом. Через Коллинсона он познакомился с доктором Джоном Фотергиллом, одним из передовых медиков, в будущем его лечащим врачом и советчиком в спорах с Пеннами, а также подружился с сэром Джоном Принглом, сварливым шотландским профессором этики, в дальнейшем королевским доктором и попутчиком Франклина в путешествиях. Коллинсон привел Франклина в Клуб искренних вигов, дискуссионный клуб проамерикански настроенных либеральных интеллектуалов. Там Франклин сблизился с Джозефом Пристли, который написал историю электричества, закрепившую славу Франклина. Писал он и о выделении кислорода. Там же встретил Джонатана Ширли, епископа собора Святого Асафа, в гостях у которого Франклин написал многое из автобиографии[206].

Франклин также связался с беспутным другом своей молодости Джеймсом Ральфом, бывшим его спутником в давней поездке в Лондон, во время которой они поссорились из-за денег и женщины. Характер Ральфа не особенно изменился. Франклин привез из Филадельфии письмо, написанное Ральфу дочерью, которую он бросил. Теперь она стала матерью десятерых детей. Но Ральф не хотел, чтобы его жена и дочь в Англии узнали о его американском прошлом, поэтому отказался писать ответ. Он едва выразил желание передать через Франклина известие о своем «большом расположении». После этого Франклину стало не о чем с ним говорить[207].

Для светских джентльменов из аристократического круга в Сент-Джеймсе начали появляться клубы, где они могли заказать изысканные блюда и играли в азартные игры. Среди них были такие заведения, как Уайтс, а позже Брукерс и Будлс. Для нового буржуазного класса писателей, журналистов, профессионалов и интеллектуалов, чью компанию предпочитал Франклин, существовали кофейни, которых в Лондоне того времени насчитывалось более пяти сотен. В них имелись газеты для чтения, а также столы, за которыми можно было организовывать дискуссионные клубы. Члены Королевского общества, как правило, встречались в Греческой кофейне на улице Стрэнд, до которой рукой подать от Крейвен-стрит. Клуб искренних вигов собирался каждый второй четверг в кофейне у собора Святого Павла. Другие, например Массачусетская и Пенсильванская кофейни, символизировали связь с Америкой. Франклин, которому всегда нравились клубы, а также возможность пропустить бокальчик мадеры, стал частым посетителем этих и других заведений[208].

Таким образом, он создал новый круг избранных друзей и организацию, повторявшую успех Хунты и дававшую ему возможность влиять на городских интеллектуалов. Но влияние это, как и предсказывал Томас Пенн, оказалось несколько ограниченным. Собственники заверяли друзей Франклина, что после назначения на дипломатическую должность он, безусловно, сможет найти поддержку среди поклонников его научных экспериментов. Однако эти либерально настроенные интеллектуалы среднего класса не были уполномочены решать судьбу Пенсильвании. «Среди влиятельных людей очень мало тех, кто слышал о его экспериментах с электричеством, так как на эти вопросы обращает внимание только определенный круг людей, — писал Пенн. — Но это вовсе не те, кому предстоит определить исход дискуссии». И в этом он оказался прав[209].

Франклин приехал в Лондон не только как приверженец монархии, но и как подвижник империи, неотъемлемой частью которой, по его ощущениям, являлась Америка. Однако вскоре он обнаружил, что его представления ложны. Франклин верил в то, что подчиненные Его Величества, волею случая живущие в колониях, не являются людьми второго сорта. Напротив, он считал, что их должны наделить такими же правами, как и любого британского подданного, включая право выбора Ассамблеи и законодательного аппарата, а также налоговыми полномочиями наподобие тех, которые есть у парламента. Пенны могут смотреть на это иначе, но он полагал, что осведомленные британские министры, бесспорно, помогут ему оказать давление на Пеннов, заставив их пересмотреть деспотичные методы управления.

Вот почему по прибытии Франклина неприятно поразила встреча с лордом Гренвиллом, председателем Тайного совета — группы министров, которая действовала в интересах короля. «У вас, американцев, неверные представления о природе вашего государственного устройства», — сказал лорд Гренвилл. В его понимании указания, выданные губернаторам колоний, являлись «законом страны», а законодательные власти не вправе ими пренебрегать. Франклин ответил: «Для меня эта теория нова». Он убеждал Гренвилла, что согласно колониальным хартиям законы должны создавать ассамблеи; хоть губернаторы и уполномочены накладывать вето, диктовать эти законы они не могут. «Он заверял меня, что я абсолютно заблуждаюсь», — вспоминал Франклин, которого этот случай так встревожил, что он дословно записал всю беседу, вернувшись на Крейвен-стрит[210].

Толкование Франклина было справедливым. Ему предшествовало решение парламента отклонить положение, наделявшее губернатора законодательной властью. но отповедь Гренвилла, как выяснилось, некровного родственника семьи Пеннов, послужила предупреждением, показавшим: интерпретация Пеннов имеет поддержку в судебных кругах.